И снова о Высоцком

Про Владимира Высоцкого рассказывали много и многие. Но свои записи я храню как уникальные реликвии.
Когда папа был жив, я всё пытала его, приставала с просьбами вспомнить ещё какие-то детали про гения ХХ века, его друга и соратника Владимира Семёновича. Я была восхищена, потрясена и слушала «взапой» его песни, как и многие люди, которым довелось жить в эпоху Высоцкого. Папа садился в своё любимое серое бархатное кресло напротив окна, и начиналось волшебство.

Ранимая душа народа

Это не только гений – это душа народа. Володя был фантастический человек. Это светлый ум, великая доброта и ранимая душа. Это внесоциальное явление, как и Пушкин. С тех пор я так и не встретил даже хоть сколько-нибудь похожего на него. В тот период было много событий, хороших и плохих, светлых и тёмных, ярких и ярчайших. Есть воспоминания совершенно «трезвые», когда Володя не пил. Некоторые из них абсолютно не совпадают с тем, о чём писалось и говорилось. О многом я пока не готов рассказывать. Потому что не знаю, как бы Высоцкий отнёсся к этому.

Расскажу об очень важном для меня. Для «Опасных гастролей» Володя написал много песен. Не все они вошли в картину, но всё равно не потерялись. Как и всё, что писал Высоцкий, приобретало самостоятельную ценность.

«Я не люблю себя, когда я трушу… Я не люблю насилья и бессилья, и мне не жаль распятого Христа». Эта песня тоже ведь была написана для «Опасных гастролей». Понятно, почему не вошла в фильм. Потому что самое страшное в этих словах – что людям даже Христа не жаль.Потом Володя слова переделал, изменилась его позиция, наверное, он что-то хотел подправить. Он работал над текстами почти всегда. Не всё ему нравилось. И написал: «Вот только жаль распятого Христа». Высоцкий обычно все свои песни доделывал и переделывал, причём на протяжении всей жизни. «Песня о сплетнях» («Но словно мухи тут и там, ходят слухи по домам, а беззубые старухи, их разносят по умам...») в фильм тоже не вошла. «Цыганочку» («Эх раз, да ещё раз...») тоже убрали.

Когда я приезжал в Москву по всяким делам, я останавливался практически всегда у него. Он жил на улице Телевидения с мамой. Потом переехал на Малую Грузинскую. Я оказался у него в тот момент, когда Володя развёлся с Людмилой Абрамовой. Это была серьёзная душевная драма. Понятно, что когда родители расстаются, дети обычно принимают чью-то сторону. Его сына Никиту я видел часто. Володя чуть ли не ежедневно заезжал за ним в детский сад. А Никита папу просто обожал. Обнимал и заглядывал в глаза. Хоть был суров не по годам и молчалив. Не предполагая, вероятно, что его отец – гений. Аркашу в тот период я ни разу не видел. Аркаша принял целиком мамину сторону.





Георгий Юнгвальд-Хилькевич, Владимир Высоцкий и Нетребенко
(звукооператор – записи песен, исполненных в тон-ателье Одесской киностудии, были сделаны им и разошлись по всему свету...)



Если не приехали, значит – запили…

С раннего утра Володя поднимался и начинал помогать друзьям. Это были хлопоты по устройству в институт, определению чьих-то детей в садик, кого-то нужно было устроить в приличную лечебницу. Доставал лекарства.



Высоцкий к тому времени уже снялся в «Вертикали» у Славы Говорухина. Но там он был. И в «Долгих проводах» Киры Муратовой тоже. И его мало кто на улице узнавал. Хотя песни знал каждый. В лицо его стали узнавать после «Опасных гастролей».

Как-то Марина Влади прилетела в Москву, остановилась в гостинице «Бухарест», и Володя меня туда потащил. Ему нравилось, когда друзья рядом. И Севку Абдулова за собой таскал. Не знаю, правда, зачем это ему нужно было? Там были все условия, чтобы им провести время вдвоём. Помню,[end_short_text] все мы были поддатые. И Володя тоже. И веселились. Потом Марина напоила нас какой-то шипучей французской таблеткой, и через полчаса мы по очереди стали бегать в туалет и блевать… Марина делала то же самое. Через час все были трезвы как стёклышки.

Я думаю, что Володю, конечно же, сгубила пьянка. Даже не наркота. Ужас в том, что все мы были пьющие. Никто его не подбивал «кирнуть», все жалели, зная, что это болезнь. Но всё равно квасили при нём. И он в конце концов срывался. Первая рюмка выпивается обычно втихаря и очень радостно, а потом всё понеслось. Нужна мощная, нечеловеческая собственная воля. А Володя после запоя сам завязать уже не мог. Это обязательно капельницы, больница. Завязка с медициной. Такое со мной тоже было, когда кажется, что начинаешь умирать. А спасение одно – выпил, и тебе хорошо. И этот промежуток – как шагреневая кожа, всё больше и больше сокращается. Когда завязал, настолько остро начинаешь ощущать мир. И это счастье. Когда я с Володей познакомился, он пребывал в двухлетней завязке. А в конце «Опасных гастролей» развязал. В принципе он был идеально точный человек. С ним можно было договориться за месяц, что, к примеру, 16-го числа в четыре часа он прилетит в Одессу. И можно было даже не перезванивать, не напоминать, часы не сверять. Так же и с Мишкой Боярским. Если один или другой не приехал, значит – запил.



Ну здравствуй, это я…

Марина при нём тоже выпивала. Целый день, по чуть-чуть, как все французы. Немного коньяка… «Душистый» поцелуй, и этот запах… А это делать нельзя. И он не выдерживал.

А когда Марина уезжала в Париж, это были многочасовые разговоры по телефону. У меня в тот момент начинался роман с Таней, со второй женой, и через знакомых московских телефонисток он соединял меня с ташкентскими знакомыми телефонистками, а они соединяли меня с Черновой. Причём в то время из Москвы с Ташкентом соединиться было не легче, чем с Парижем. Помнишь песню: «Девушка, милая, я прошу, продлите, вы ж теперь как ангел, не сходите ж с алтаря… А, вот уже ответили: ну здравствуй, это я». Именно так он Марине в Париж звонил. Он набирал 07. И говорил: мне вторую, вторая соединяла с тридцатой. А я так же говорил с Таней, с Узбекистаном. И всё бесплатно. Нищие же все были. А нас телефонистки обожали.

Наконец соединяли, и Володя говорил Марине: «Хочешь новую песню послушать?» И я держал трубку, а он ей пел. Когда какие-то аккорды и переборы, я подносил ближе к гитаре. Когда он куплет начинал – микрофон ближе к нему. Однажды что-то защёлкало в телефоне. Он мне: «Нас слушают». И в трубку: «Ребята, дайте поговорить без свидетелей. Это чисто интимный разговор. Отключитесь. Я вам потом попою». Щелчок. Час говорил. Повесил рубку. Звонок. «Можно Владимира Семёновича?» – «Да. Это я». «За обещанным», – говорят. И Володя пел часа три в трубку этим кагэбэшным ребятам, а я только менял руки, чтобы они послушали.